|
 "Джоконда". Самая знаменитая. Самая загадочная картина мира. Самая, самая, самая. Писать о ней страшно, ибо поэты, прозаики и искусствоведы сочинили о ней не одну сотню книг. Не счесть изданий, где самым тщательным образом изучаются каждая пядь этой картины, история ее создания. Есть исследования, где подвергаются сомнению само название картины, дата ее написания, даже место, город, где великий Леонардо встретил свою модель.
И, однако, "Джоконда" есть "Джоконда"!
Вот уже без малого пять веков как миллионы людей любуются этим шедевром мирового искусства. Что же касается сочинений о Моне Лизе, то о них очень метко сказал в конце прошлого века Габриэль Сейаль:
"Теперь поэты не шлют ей больше своих произведений. Я не решаюсь больше говорить о ней, опасаясь, что это будет банальностью".
Заметим, правда, что Сейаль все же написал очередную книгу о Леонардо, где немало места уделено "Джоконде".
Москва встретила Джоконду восторженно. Москвичи и гости столицы полтора месяца осаждали Музей изобразительных искусств, и очередь любителей живописи не иссякала ни на минуту. Каждый день от зари до позднего вечера тысячи, тысячи посетителей Моны Лизы ждали встречи с ней. Встреча. Пятнадцать секунд... Пятнадцать секунд отпущено по строгому регламенту на этот миг.
"Раз, два, три", -- отбивает мгновения сердце.
В огромном пуленепробиваемом стекле вижу, как в зеркале, лица людей. Глаза, устремленные к Джоконде. Они дождались. Дождались этого свидания. Долгие, долгие, долгие часы очереди. И вот наконец Она. Единственная, неповторимая. Джоконда.
Лепет людской. Шепот. Шорох платьев. Тихие шаги. Жадно, нанасытно глядят люди на творение Леонардо.
"Ни одного мазка, - слышу я слова. - Нет мазков. Как живая".
Льется, льется на нас золотистый, теплый свет итальянского летнего вечера. Ни одна репродукция не донесет и тысячной доли очарования, колдовства живописи да Винчи. Сфумато. Неповторимая манера живописца, изобретенная им, требовала небывалых усилий, времени, огромной концентрации воли, расчета, мощи дарования. Это было не просто гениальное умение передавать все волшебство светотени, названное дымкой. Нет, это было нечто более значительное. Это была новая красота.
Тревожно, немного печально, неотрывно глядит девушка в джинсах на Джоконду. Седой мужчина прижал к груди шляпу и весь вытянулся, устремился к Моне Лизе. Он что-то вспомнил, и я вижу слезы на его глазах... Бинокли. Бинокли. Люди хотят быть ближе к Джоконде. Рассмотреть поры ее кожи, ресницы, блики зрачков. Они будто ощущают дыхание Моны Лизы. Они, подобно Вазари, чувствуют, что "глаза Джоконды имеют тот блеск и ту влажность, какие обычно видны у живого человека... а в углублении шеи при внимательном взгляде можно видеть биение пульса". И они это видят и слышат. И это не чудо. Таково мастерство Леонардо.
 Пристально, чуть-чуть устало, мягко, все понимая, глядит на людей Джоконда... Не одна сотня лет прошла с тех пор, как она родилась, стала вечно живой с последним прикосновением кисти Леонардо. Я словно вижу это последнее касание. Нежное прикосновение шелковой кисти. Мастер сам не знал, конец ли это. Он чувствовал уже давно, что Джоконда живет помимо его воли. Он просто боялся расстаться с ней. Потерять часть самого себя. Столько он отдал сокровенного, самого святого, что хранил в самых глубоких тайниках души! Мона Лиза была его плотью. Частью его самого. Ведь он писал "малый мир" - Человека!
Полтора месяца ни на миг не прерывался поток зрителей. Более трехсот тысяч человек встретились с Джокондой. Но, как говорится, всему, даже самому доброму, приходит конец. Наступила пора прощания с Моной Лизой.
Не один раз я приходил с очередью в зал, где экспонировалась Мона Лиза. Эти минуты незабываемы...
Июльский летний день. Там, за полупрозрачными занавесями, теплый ветер чуть колышет ветви деревьев. За высокими окнами музея шумит, ворчит наш суетный XX век. Но сегодня рядом с нами живая женщина из XVI века.
Живая... Это подтверждается фантастическим контрастом между сияющим ликом Джоконды, стереоскопически объемным, ярким, и призрачными отражениями фигур зрителей, проходящих в очереди через темное озеро пуленепробиваемого стекла.
XX век. Вот он пристально, порою восторженно, порою смятенно всматривается в далекий, далекий XVI век.
Люди. Вот они, улыбаясь и хмурясь, подгоняемые строгим регламентом, глядят, глядят на свою сестру. Живые на живую. И я на миг представил себе встречу человека XXII века с опусами модернистского искусства наших дней. О чем подумает этот бесконечно далекий зритель, увидев кучу мятой жести, битого стекла, комков гипса с вызывающей надписью на этикетке - "Человек"? Какие ассоциации, какие мысли родятся у него в душе? Чего стоят после такой воображаемой встречи все самые мудрые слова умнейших знатоков современного искусства о форме, экспрессии, динамике! Порою мне кажется, что все эти громкие фразы - лишь попытки безверия оправдать убожество, бессилие духа.
Леонардо да Винчи предложил нам встречу с нашим "вчера". Он показал нам Человека своего времени со всеми его слабостями, во всем его величии и сложности. И мы через тьму веков волею, властью гения Леонардо переносимся в Италию, во Флоренцию начала XVI века и зрим этот великий "малый мир".
"-Посмотри, как она провожает нас взглядом", - слышу я трепетный шепот. И снова вижу слезы. Рядом бьются горячие сердца моих современников. Может быть, эти обрывки слов, эти невольные слезы на глазах взрослых людей кому-нибудь покажутся наивными, сентиментальными. Но это не так! Тысячу раз нет. Представьте себе хоть на миг ту бурю чувств, то смущение души, которое возникает у думающего зрителя от этой встречи с Джокондой, с гением Леонардо да Винчи. ...........
- Здравствуй, Джоконда! - еле слышно молвит юноша. Он стоит с девушкой, прижавшись к деревянным поручням. - Проходите, проходите! - говорят им, а они стоят, стоят, очарованные Моной Лизой... Джоконда. Она испытующе глядит на каждого, не пропуская ни одного из этой, словно длящейся веками очереди. И буквально любой из нас чувствует на себе этот пристальный взгляд. Посмотрите, как, подобно подсолнечникам, поворачиваются лица людей, как светлеют лики зрителей в эти считанные секунды. И внутренний диалог потом неотвратимо долго будет звучать в душе каждого. Такова магия кисти Леонардо. Много раз я слышал, как люди молодые говорили: "До свидания, Джоконда". Люди постарше: "Прощай, Джоконда". Она близка, необходима людям. Как воздух или звезды. Мона Лиза стала частью нашей жизни.
"Планета Джоконда". Она не записана ни в одном звездном атласе мира. Но она есть! Это светило взошло в славном итальянском городе Флоренции в начале XVI века. Не многим творениям человеческого гения удалось преодолеть земное притяжение и выйти на орбиту вечности, превратиться в часть природы, стать подобными утренним или вечерним зорям, весне или зиме, пению птиц. За всю историю нашей планеты не так много зажглось таких вот рукотворных планет. Среди них лучезарная Беатриче Данте, сияющий Фауст Гёте, лучистая Джульетта Шекспира, светоносная Татьяна Пушкина, сверкающий Дон-Кихот Сервантеса и, конечно, золотистая мерцающая Джоконда Леонардо да Винчи.
Подумайте хоть на миг о том пламени, о том звездном веществе, кипящем в обыкновенной хрупкой человеческой груди, о той невероятной температуре горения, которая могла дать вечный огонь новой планете. Не тугоплавкая сталь - обыкновенная плоть людская хранила раскаленную плазму сердец этих великих ускорителей, выводящих на небесную орбиту новые светила. Чего стоило Рембрандту или Толстому, Гойе или Гоголю, Баху или Мусоргскому носить в себе каждодневно, ежесекундно этот страшный, всепожирающий огонь? Вдумайтесь. Вчитайтесь. Всмотритесь. Попытайтесь ближе изучить биографии великих творцов, среди которых был и Леонардо.
Вы увидите страшную битву, борьбу этих людей с собою, со своими слабостями, с мраком. Вас поразит чудовищный, нечеловеческий труд, труд и еще раз труд - единственная дорога к свету. Вы еще и еще раз проникнетесь великой благодарностью к этим порою счастливым, а порою самым несчастным представителям рода человеческого.
Леонардо да Винчи. Подобно радуге, ярка, мозаична, разноцветна судьба мастера. Его жизнь полна скитаний, встреч с поразительными людьми, событиями. Чем сильнее волнение, чем круче волны, чем жестче ураганы, сметающие все на своем пути, тем спокойнее глубины бездонного океана -- искусства Леонардо.
Испытав крушение всех своих надежд в Милане, увидев гибель своих творений, ощутив тщету всяческих планов и расчетов, да Винчи в начале нового, XVI, века прибывает в воспитавшую его, но не признавшую в нем гения Флоренцию.
Корабль жизни потрепан житейскими невзгодами: на пороге пятидесятилетия величайший художник своего времени не создал себе сколько-нибудь устойчивого достатка. Он продолжает зависеть, как это было всю жизнь, от причуд и фантазий сиятельных, могущественных заказчиков, порою не находящих средств рассчитаться сполна и вовремя с медленно работающим художником, вечно занятым бесконечными научными изысканиями.
И вот Леонардо, отмеривший полвека на жизненном пути, создает свой шедевр Джоконду - картину, начатую накануне этой суровой даты после многих неспокойно прожитых лет, осененных потерями, неудачами, а порой катастрофами. Перед его глазами неотступно стоит образ гибнущей "Тайной вечери" - труда его жизни, в который он вложил весь свой опыт, всю силу любви и ненависти. В его ушах еще звучат крики пьяной солдатни, расстреливающей из арбалетов его монумент "Конь". Он не может забыть десятки начатых и неоконченных картин, этих нерожденных его детей. Внешне он спокоен. Но одному богу известно, какой пламень съедает его душу...
И вот Леонардо пишет Мону Лизу, супругу флорентийского купца Джокондо. Попробуйте найти хоть след житейских бурь, пережитых живописцем, в этом портрете. Внешне, при беглом взгляде, картина -- царство тишины и гармонии. Но, подобно вулкану, скрывающему под слоем остывшей лавы и пепла кипящую, раскаленную магму, и Джоконда -- эта добродетельная, в скромной одежде дама -- скрывает за улыбчивой маской душу трепетную, глубокую, ум острый, все постигающий.
Тайна улыбки Джоконды. О ней написано в сотнях книг. Думается, что не меньшая загадка - взор Моны Лизы. Леонардо придавал особое значение глазам человека. Восторженно звучит его "Похвала глазу":
"О превосходнейший из всех вещей, созданных богом! Какие хвалы могут выразить твое благородство? Какие народы, какие языки способны описать твои подлинные действия?.. Но какая польза распространяться мне в столь высоком и пространном рассуждении? Что не совершается посредством глаза?"
Глаза - зеркало души. И да Винчи, который считал, что "хороший живописец должен писать две главные вещи: человека и представления его души", в "Джоконде" создал неповторимый по сложности, тонкости психологический портрет человека. Невозможно описать словами состояние, которое придал Моне Лизе Леонардо: настолько неуловимы, зашифрованы трепетные движения ее души. Мы не знаем, что будет через миг с Моной Лизой: рассмеется она или заплачет, разгневается или будет продолжать улыбаться. Мне представляется, что довольно точным эпиграфом к "Джоконде" могут служить слова французского философа Бейля, сказанные им по другому поводу в XVII веке:
"При виде слабостей человеческих не знаешь, право, что уместнее - плакать или смеяться".
Попытайтесь пристальнее посмотреть в глаза Моны Лизы, и вам станет не по себе от ее понимающего, оценивающего и сочувствующего вашим, именно вашим, слабостям взгляда. Это не значит, что Джоконда осуждает или презирает вас. Нет. Она просто все видит. Так же остро и глубоко, как видел мир сам Леонардо, который вложил в портрет весь свой опыт, всю свою мудрость.
До нас не дошел ни один живописный автопортрет Леонардо. Известен лишь рисунок, сделанный через несколько лет после создания Джоконды. Это по меньшей мере странно: ведь известна любовь да Винчи к самоанализу. Однако, думается, была весьма веская причина, помешавшая художнику писать автопортреты. Мастер был необычайно скрытен и осторожен. Он имел на то основания. Не раз в его жизнь вторгались доносы, клевета. Он знал отлично нравы своего века. Как легко низвергались и уходили из жизни люди, более могущественные, чем он! И вот Леонардо надел маску, непроницаемую маску придворного. Он отлично музицировал, писал стихи, сочинял занятные шутки -- словом, делал все, чтобы никто не мог предположить всю глубину его неприятия пустейшего мира княжьих дворов, хоровода льстецов, клятвопреступников, наушников, чванливых гордецов, развратников и циников.
Он все видел и... молчал. Тысячи страниц его записей, научных исследований, написанные справа налево, зеркально, не говорят нам ни слова о власть предержащих: о герцогах, князьях, папах - тиранах, порою играющих в любовь к искусству, и трудно понять, чего здесь больше, тщеславия или жажды к стяжательству.
На глазах да Винчи происходили кровавые убийства, страшные по вероломству, предательству. Он изучил философию Макиавелли, с которым встречался, служа у Цезаря Борджиа. Он узнал всю меру цинизма власти и имел все основания презирать своих высоких повелителей. Может быть, поэтому Леонардо не написал ни одного портрета своих светлейших меценатов. Ни Лоренцо Медичи Великолепный, ни Лодовико Моро, ни Цезарь Борджиа, ни папа Лев Х не удостоились стать моделью да Винчи. Возможно, художник не хотел раскрывать свое глубоко затаенное "я". Он был слишком честен, чтобы льстить или лгать. Мастер изливал свое чувство неприязни к нравам дворов, к грехам рода человеческого в безымянных карикатурах, блестящих рисунках, которыми он на несколько веков опережает Франсиско Гойю и Оноре Домье.
 Все эти свойства характера Леонардо, сложность его судьбы помешали нам увидеть его автопортреты, ибо более всего именно в автопортретах художников раскрывается их миропонимание, приятие или неприятие времени, в которое они творят. И единственный автопортрет Леонардо, написанный на закате лет, не оставляет сомнений в его восприятии мира. Скорбное, усталое лицо мудреца, все познавшего, видевшего мишурный блеск дворов, наблюдавшего крушение бессовестных властолюбцев. Это он написал:
"Сколько ушло императоров и сколько князей, и не осталось о них никакого воспоминания! И сколько было тех, кто жил в бедности, без денег, чтобы обогатиться доблестью!"
Леонардо любил людей, любил жизнь.
"Живопись - немая поэзия, - говорил он. - Живопись в состоянии сообщить свои конечные результаты всем поколениям вселенной".
Всем поколениям вселенной... К ним обращена Джоконда - вершина творчества Леонардо. Его завещание людям. Четыре года он писал Мону Лизу и не закончил портрета. Так рассказывает Вазари.
Леонардо встретил Джоконду на пороге своего пятидесятилетия. Только начинался новый, XVI век (1503 год -- предположительная дата создания Джоконды). Леонардо решает написать обобщенный образ человека, своего современника. Возможно, это решение пришло не сразу. Но месяц за месяцем, все более проникаясь этой идеей, мне думается, художник приходил к желанию создать живой образ человека, придавая ему, вольно или невольно, много черт своего характера, передавая Джоконде свой взгляд на мир, мудрый, несколько иронический.
Многих исследователей поражает, почему купец дель Джокондо не заставил художника оставить ему портрет супруги; они считают это чуть ли не аргументом в пользу того, что художник изобразил не Джоконду. Мне представляется, что флорентийский негоциант был немало удивлен. Он не узнал в мудрой богине свою молодую милую жену. Слишком величав и торжествен показался ему портрет.
С другой стороны, художник, вложив столько своего в этот образ, не мог расстаться с "Джокондой" и увез ее из Флоренции в дальнейшие скитания. Так портрет Джоконды попал вместе с автором во Францию. Король Франциск I, покровительствовавший Леонардо, после смерти мастера приобрел портрет, и он в конце концов оказался в Лувре, став гордостью крупнейшего музея...
29 июля 1975 года. Понедельник. В половине десятого утра прохожу мимо многочисленной охраны по пустым залам Музея изобразительных искусств. Кабинет директора. Особая, праздничная и в то же время деловая атмосфера. Цветы и волнение, неизбежное волнение.
Вскоре представители Лувра во главе с Пьером Коньямом и сотрудники Музея изобразительных искусств имени Пушкина входят через небольшую потайную дверь в помещение, находящееся позади зала, где экспонировалась "Джоконда".
Святая святых. Огромный сейф, весом в четыре с половиной тонны, обтянутый плотной зеленоватой тканью. Рядом на постаменте серебристый контейнер из светлого металла - простой маленький ящик. Его тщательно осматривают. Он пуст. Гулко звучат удары по его металлическим стенкам. Заботливые руки выстилают ложе белоснежным пластиком.
Открывается огромная бронированная дверь сейфа, серебряная, с золотистыми ручками, похожая на деталь космического корабля. Несколько ключей. Щелкают затворы замка. Через боковую дверь проверяют, как висит картина. В темновишневом сумраке поблескивает золотая рама. Четыре человека осторожно, бережно снимают картину с темно-красной бархатной стены. В квадратный образовавшийся провал виден пустой, безлюдный зал; деревянные поручни, отполированные сотнями, тысячами рук зрителей. Еще миг -- и картина в раме оборачивается к свету.
Джоконда... Вот она! В лучах московского утра. Золотая. В тончайшей паутине клакелюров -- трещин. Еще одно мгновение, и я вижу обратную сторону картины. Доску с четырьмя поперечными перекладинами. Старое благородное дерево.
Пьер Коньям и Мишель Лаклот осторожно берут простые, самые прозаические отвертки. Раздается сухой щелк, и вдруг массивная рама отделяется от доски. Мона Лиза... Без рамы. Без стекла. Беззащитная. Без тяжелых золотых одежд. Простая узкая деревянная рамка -- вот весь ее убор. Простая. Доступная. В двух шагах... Как в полусне слышу голос Пьера Коньяма и переводчицы: "Смотрите, месье. Вот ваши три минуты".
В какой-то миг я увидел рядом бездонные темные бархатные глаза Джоконды. Она улыбалась моему волнению. В мягком свете Мона Лиза, казалось, сама излучала золотистое сияние. Поражала удивительная нежность тончайшей лепки формы, но не это было главным. В трепетном мерцании лучистого московского утра, в эти минуты, ограниченные строгим регламентом, наполненные какой-то напряженной, почти праздничной суетой, Джоконда, окруженная десятком волнующихся людей, особенно остро предстала передо мной в своем бессмертии.
Великий покой и тишина царили в картине. С ослепительной яркостью вдруг представилась несчетная вереница лет, событий, людей, промелькнувших перед глазами Моны Лизы.
Джоконда спокойно, пожалуй, задумчиво взирала на нас. Предельно простая, в скромной. почти вдовьей одежде. Такая доступная и непостижимая в этой своей открытости.
Вдруг Джоконда исчезла, и я увидел, что все склонились над картиной, лежащей на большом столе. Началось священнодействие замеров. И снова я услышал загадочное слово "Джокондер".
Мое время кончилось. Я вышел в большой зал. На месте, где еще полчаса назад была "Джоконда", в провале стены сейфа, на темно-вишневом бархате, служившем фоном для картины, обозначился ровный квадрат слепящего голубого света. Видны были переплеты окна и деревья, беззвучно шумящие под порывами ветра. Вечная, неумирающая жизнь бурлила за стенами музея.
Пустой зал. Только вчера он был полон людей. Нескончаемая вереница зрителей, как река, вливалась в широкие двери и, удерживаемая поручнями, как шлюзами, текла, текла к Джоконде, на миг задерживала свой бег и нехотя, медленно исчезала у выхода. Только отполированные до блеска поручни барьеров хранят следы человеческих чувств.
Наконец Коньям, Антонова и их коллеги выходят из маленькой, скрытой двери в зал, проходят в кабинет директора. "Джокондер", - слышу я снова. Спрашиваю. Оказывается, так называется аппарат, специально изобретенный для обмеров состояния доски, на которой написана Мона Лиза. Он имеет девять точек касания, точно измеряющих отклонения от нормы "волны", то есть кривизны доски. Старое дерево изменило свой первоначальный рельеф, и важно, чтобы эти изменения не усугублялись. К счастью, "Джокондер" показал, что доска абсолютно не подверглась никаким деформациям. Все счастливы!
Наступают минуты расставания. Сотни людей ждут Джоконду. Гранитные ступени Музея изобразительных искусств. Трещат камеры телевидения. Суетятся операторы кинохроники, радио. Над всей этой пестрой каруселью лазоревое июльское небо. Неспешно, величаво плывут облака. Ждут. Ждут.
......... И вот, наконец, маленький, серебристый контейнер. Антонова и Коньям принимают его и торжественно помогают нести к специальной машине. На контейнер кладут осторожно две розы - алую и белую. ....
|
)