О художниках и картинах

ЧАСТЬ 2

Я наблюдаю как он работает над Тайной Вечерей. Рано поутру, только что солнце встанет, уходит из дома, отправляется в монастырскую трапезную и в течерие целого дня, пока не стемнеет, пишет, не выпуская кисти из рук, забывая о пище и питье. А то проходит неделя, другая —не дотрогивается до кистей; но каждый день простаивает два, три часа на подмостках перед картиной, рассматривая и обсуждая то, что сделано; иногда в полдень, в самую жару, бросая начатое дело, по опустевшим улицамъ, не выбирая теневой стороны, какъ будто увлекаемый невидимой силой, бежить в монастырь, взлезает на подмостки, делает два, три мазка и тотчас уходит.

..........

В эти дни работал над головой апостола Иоанна. Сегодня должен былъ кончить. Но, к удивлению моему, остался дома и с утра, вместе с маленьким Джьякопо, занялся наблюдением над полетом шмелей, ос и мух Так погружен в изучение устройства их тела и крыльев, словно от этого зависят судьбы Mиpa. Обрадовался, как Бог весть чему, когда нашел что задние лапки служат мухам вместо руля. По мнению учителя, это чрезвычайно полезно и важно для изобретения летательной машины. Может-быть! Но все же обидно, что голова апостола Иоанна покинута для исследования мушиных лапок.

..........

Сегодня новое горе. Мухи забыты, как "Тайная Вечеря". Сочиняет сложный, тонкий узор для герба несуществующей, но предполагаемой герцогом, миланской академии живописи —четырехугольник из переплетенных, без конца, без начала, свивающихся веревочных узлов, которые окружают латинскую надпись: «Leonardi Vinci Achademia». Так поглощен отделкой узора, как будто ничего более в мире не существует, кроме этой трудной и бесполезной игры. Кажется, никакие силы не могли бы его оторвать от неё. Я не вытерпел и решился напомнить о неоконченной голове апостола Иoaнна. Он пожал плечами и, не подымая глаз от веревочныхъ узлов, процедил сквозь зубы:
— Не уйдет, успеем.

Я иногда понимаю злобу Чезаре.
..........

Герцог Моро поручил ему устройство во дворце слуховых труб, скрытых в толще стен, так называемого Дионисева уха, которое позволяет государю подслушиват из одного покоя то, что говорится в другом. Сначала мастер с большим увлечением принялся за проведение труб. Но скоро, по обыкновению, охладел и стал откладывать под разными предлогами. Герцог торопит и сердится. Сегодня поутру несколько раз присылали из дворца.

Но учитель занять новым делом, которое кажется ему не менее важным, чем устройство Дионисева уха — опытами над растениями: обрезав корни у тыквы и оставив один маленький корешок, обильно питает его водою. К немалой радости его, тыква не засохла, и мать, как он выражается, благополучно выкормила всех своих детей—около шестидесяти длинных тыкв. С каким терпением, с какой любовью следил он за жизнью этого растения! Сегодня до зари просидел на огородной грядке, наблюдая, как широкие листья пьют ночную росу.
«Земля,— говорить он,—поит растения влагою, небо—росою, а, солнце даёт им душу, ибо он полагает, что не только у человека, но и у животных, даже у растений есть душа,-мнение, которое фра Бенедетто считает весьма еретическим.

..........

Любит всех животных. Иногда целыми днями наблюдает и рисуетъ кошек, изучает их нравы и привычки: как они играют, дерутся, спятъ, умывают морду лапками, ловят мышей, выгибают спину и ерошатся на собак. Или с таким же любопытствомъ смотритъ сквозь станки большого стекляного сосуда на рыб, слизняков, волосатиков, корокатиц и всяких других водяных животных. Лицо его выражает глубокое, тихое удовлетворение, когда они дерутся и пожирают друг друга.

..........
Сразу тысячи дел. Не кончив одного, берется за другое. Впрочем, каждое из них похоже на игру, каждая игра — на дело. Разнообразен и непостоянен. Чезаре говорит, что скорее потекут реки вспять, чем Леонардо сосредоточится на одном каком-нибуд замысле- и доведет его до конца. Называет учителя самым великим из беспутных людей, уверяя, что из всех необъятных трудов его не выйдет никакого толку. Леонардо будто бы написал сто двадцать книг «О природе»-«Delle Cosse Naturali». Но все это случайные отрывки, отдельные заметки, разрозненные клочки бумаги, более пяти тысячь листков в таком страшном беспорядке, что сам иногда не может разобраться, ищет какой-нибудь нужной заметки и не находит.

..........

Какое у него неутомимое любопытство, какой добрый, вещий глаз для природы! Как он умеет замечать незаметное! Всюду удивляется радостно и жадно, как дети, как первые люди в раю.
Иногда о самом будничном такое слово скажет, что потом, хоть сто лет живи, не забудешь, прилипнет к памяти и не отвяжется.
Намедни, войдя в мою келью, учитель сказал: «Джиованни, обратил ли ты внимание на то, что маленькие комнаты сосредоточивают ум, а болшие—возбуждают его к деятельности?»
Или еще: «В тенистом дожде очертания предметов кажутся яснее, чем в солнечном».
А вот из вчерашнего делового разговора с литейным мастером о каких-то заказанных ему герцогом военных орудиях: «Взрыв пороха, сжатого между тарелью бомбарды и ядром, действует, как человек, который, упершись задом в стену, изо всей силы толкал бы перед собою руками тяжесть».
Говоря однажды об отвлеченной механике, сказал: «Сила всегда желает победить свою причину и, победив, умереть. Удар—сын Движения, внук Силы, а общий прадед — Вес»,
В cnopе с одним архитектором воскликнул с нетерпением: «Как же вы не понимаете, мессэре? Это ясно, как день. Ну, что такое арка? Арка не что иное, как сила, рождаемая двумя соединенными и противоположными слабостями». Архитектор даже рот разинул от удивления......

..........

Опять два дня работы над головою апостола Иоанна. Но—увы!—что-то потеряно в бесконечной возне с мушиными крыльями, тыквою, кошками, Дионисевым ухом, узором из веревочных узлов и тому подобными важными делами. Опять не кончил, бросил и, по выражению Чезаре, весь ушел в геометрию, как улитка в свою раковину, полный отвращения к живописи. Говорит, будто бы самый запах красок, вид кистей и полотна ему противны.
Вот так мы и живем, по прихоти случая, изо дня в день, предавшись воле Божьей. Сидим у моря и ждем погоды. Хорошо, что еще до летательной машины не дошло, а то пиши пропало, так зароется в механику, что только мы его и видали!

..........
Я заметил, что всякий раз, как, после долгих отговорок, сомнений и колебаний, он приступает, наконец, к работе берет кисть в руки,—чувство, подобное страху, овладевает им. Всегда не доволен всем, что сделал. В созданиях, которые кажутся другим пределом совершенства, замечает ошибки. Стремится все к высшему, к недосягаемому, к тому, чего рука человеческая, как бы ни было искусство её бесконечно, выразить не может. Вот почему почти никогда не кончает.

..........

....Чезаре:
-... первый встречный может сесть ему на шею. Ни в чем нельзя на него положиться. Ничего твердо решить не умеет. Все надвое и нашим и вашим, и да и нет. Куда ветер подует. Никакой крепости, никакого мужества. Весь мягкий, зыбкий, податливый, точно без костей, точно расслабленный, несмотря на всю свою силу. Играя, железные подковы гнет, рычаги придумывает, чтобы крестильницу Сан-Джиованни на воздух поднять, как воробьиное гнездо, а для настоящего дела, гдe воля нужна, —соломинки не подымет, божьей коровки обидет не посмет!..-
Чезаре еще долго бранился, явно даже клеветал. Но я чувствовал, что с ложью смешана правда.
..........

Заболел Андрэа Салаино. Учитель ухаживает за ним, ночей не спит, просиживая у изголовья. Но о лекарствах слышать не хочет. Марко д'0джионе тайно принес больному каких-то пилюль. Леонардо нашел их и выбросил в окно.
Когда же сам Андрэа заикнулся, что хорошо бы пустить кровь,—он знает одного цырюльника, который отлично открываеть жилы,—учитель не на шутку рассердился, обругал всех докторов нехорошими словами и, между прочим, сказал:
— Советую тебе думать не о том, как лечиться, а как сохранить здоровье, чего ты достигнешь тем лучше, чем более будешь остерегаться врачей, лекарства которых подобны нелепым составам алхимиков.
И прибавил с веселой, простодушно-лукавой усмешкой:
— Еще бы им, обманщикам, не богатеть, когда всякий только для того и старается -накопить побольше денег, чтобы отдать их врачам, разрушителям человеческой жизни!

..........

Учитель забавляетъ больного смешными разсказами, баснями, загадками, до которых Салаино большой охотник. Я смотрю, слушаю и дивлюсь на учителя. Какой он веселый!
Вотъ для примера некоторый из этих загадок:
«Люди будутъ жестоко бить то, что есть причина их жизни. —Молотьба хлеба.
«Леса произведут на свет детей, которым суждено истреблять своих родителей. —Ручки топоров.
«Шкуры звериные заставят людей выйти из молчания, клясться и кричать. —Игра в кожаные мячики».
После долгих часов, проведенных в изобретении военных орудий, в математических выкладках или работе над Тайною Вечерей, утешается этими загадками, как ребенок. Записывает их в рабочих тетрадях рядом с набросками великих будущих произведений или только что открытыми законами природы.

..........

..... учитель сказал: — Ложь так презренна, что, превознося величие Бога унижает Его; истина так прекрасна, что, восхваляя самые малые вещи, облагораживает их. Между истиной в ложью такая же разница, как между мраком и светом.
Чезаре,что-то, вспомнив посмотрел на него испытующим взором.
— Такая же разница, как между мраком и светом?— повторилъ он.—Но не вы ли сами, учитель, только что утверждали, что между мраком и светом есть ничто среднее, двойственное, одинаково причастное и тому и другому, как бы светлая тень или темный свет. Значит, и между истиной и ложью?.. Но, нет, этого быть не может... Право же, мастер, ваше сравнение порождает в уме моем великий соблазн, ибо художник, ищущий тайны пленительной прелести в слиянии тьмы и света, чего доброго, спросит, не сливается ли истина с ложью так же, как свет с тенью...
Леонардо сперва нахмурился, как будто был удивлен, даже разгневан словами ученика, но потом рассмеялся и ответил:
— Не искушай меня. Отыде, сатана!
Я ожидал другого ответа и думаю, что слова Чезаре достойны были большего, чем легкомысленная шутка. По крайней мере, во мне возбудили они много мучительных мыслей.

..........

Сегодня вечером я видел, как, стоя под дождем в тесном, грязном и вонючем переулке, внимательно рассматривал он каменную, повидимому, ничем не любопытную стену с пятнами сырости. Это продолжалось долго. Мальчишки указывали на него пальцами и смеялись. Я спросил, что он нашел в этой стене.
— Посмотри, Джиованни, какое великолепное чудовище—химера с разинутой пастью; а вот рядом ангел с нежным лицом и развивающимися локонами, который убегает от чудовища. Прихоть случая создала здесь образы, достойные великого мастера.
Он обвел пальцем очертание пятен, и в самом деле, к изумлению моему, я увидел в них то, о чем он говорил.
- Можеть быть, многие сочтут это изобретние нелепым,—продолжал учитель,—но я по собственному опыту знаю, как оно полезно для возбуждения ума к открытиям и замыслам. Нередко на стенах, в смешении разных камней, в трещинах, в узорах плесени на стоячей воде, в потухающих углях, подернутых пеплом, в очертаниях облаков случалось мне находить подобие прекраснейшихъ местностей с горами, скалами, реками, долинами и деревьями, также чудесный битвы, странные лица, полные неизъяснимой прелести, любопытных дьяволов, чудовищ и многие другие удивительные образы. Я выбирал из них то, что нужно, и доканчивал. Так, вслушиваясь в дальний звон колоколов, ты можешь в их смешанном гуле найти по желанию всякое имя и слово, о котором думаешь.

..........

Сравнивает морщины, образуемые мускулами лица во время плача и смеха. В глазах, во рту, в щеках нет никакого различия. Только брови плачущий подымает вверх и соединяет, лоб собирается в складки, и углы рта опускаются; между тем как смеющйся широко раздвигает брови и подымаетъ углы рта.
В заключение сказал:
— Старайся быть спокойным зрителем того, как люди смеются и плачут, ненавидят и любят, бледнеют от ужаса и кричат от боли; смотри, учись, исследуй, наблюдай, чтобы познать выражение всех человеческих чувств.
Чезаре сказывал мне, что мастер любит провожать осужденных на смертную казнь, наблюдая в их лицах все степени муки и ужаса, возбуждая в самих палачах удивление своим любопытством, следя за последними содроганиями мускулов, когда несчастные умирают.
— Ты и представить себе не можешь Джиованни, что это за человек,—прибавил Чезаре с горькой усмешкой.—Червяка подымет с дороги и посадить на листок, чтобы не раздавить ногой, а когда найдет на него такой стих, кажется, если бы родная мать плакала, он только наблюдал бы, как сдвигаются брови, морщится кожа на лбу и опускаются углы рта.
Учитель сказал: «Учись у глухонемых выразительным движениям».
«Когда ты наблюдаешь людей, старайся, чтобы они не замечали, что ты смотришь на них, тогда их движения, их смех и плачь естественнее».

ЧАСТЬ 3


Леонардо да Винчи